Неточные совпадения
Цыфиркин. А наш
брат и век так
живет. Дела не делай, от дела не бегай. Вот беда нашему
брату, как кормят плохо, как сегодни
к здешнему обеду провианту не стало…
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване.
Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей
живет его
брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался
к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
— Вот и я, — сказал князь. — Я
жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили
братьев Славян, а я никакой
к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не
братьями Славянами. Вот и Константин.
А что ж Онегин? Кстати,
братья!
Терпенья вашего прошу:
Его вседневные занятья
Я вам подробно опишу.
Онегин
жил анахоретом;
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под горой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал,
Плохой журнал перебирая,
И одевался…
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось, что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти лет он воспитывался старой девой, сестрой учителя истории, потом она умерла, учитель спился и тоже через два года помер, а Диомидова взял в ученики себе резчик по дереву, работавший иконостасы. Проработав у него пять лет, Диомидов перешел
к его
брату, бутафору, холостяку и пьянице, с ним и
живет.
— О, о, о — вот как: то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! Дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду
к тебе, как
брат, друг, и будем
жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
Я только не понимаю одного: как чопорные англичанки,
к которым в спальню не смеет войти родной
брат, при которых нельзя произнести слово «панталоны»,
живут между этим народонаселением, которое ходит вовсе без панталон?
— Ну, и без этого обойдемся, — сказал офицер, поднося откупоренный графинчик
к стакану Нехлюдова. — Позволите? Ну, как угодно.
Живешь в этой Сибири, так человеку образованному рад-радешенек. Ведь наша служба, сами знаете, самая печальная. А когда человек
к другому привык, так и тяжело. Ведь про нашего
брата такое понятие, что конвойный офицер — значит грубый человек, необразованный, а того не думают, что человек может быть совсем для другого рожден.
Лишь один только младший сын, Алексей Федорович, уже с год пред тем как
проживал у нас и попал
к нам, таким образом, раньше всех
братьев.
И мужики надеялись, думали: «Шалишь,
брат! ужо тебя
к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься,
жила ты этакой!..» А вместо того вышло — как вам доложить? сам Господь не разберет, что такое вышло!
Он воротился и, поравнявшись с кучером: «Чья,
брат, лошадь? — спросил он, — не Минского ли?» — «Точно так, — отвечал кучер, — а что тебе?» — «Да вот что: барин твой приказал мне отнести
к его Дуне записочку, а я и позабудь, где Дуня-то его
живет».
И вот этот-то страшный человек должен был приехать
к нам. С утра во всем доме было необыкновенное волнение: я никогда прежде не видал этого мифического «брата-врага», хотя и родился у него в доме, где
жил мой отец после приезда из чужих краев; мне очень хотелось его посмотреть и в то же время я боялся — не знаю чего, но очень боялся.
Они
жили за глазами и имели начальство, преимущественно назначавшееся из среды одновотчинников, а свой
брат, будь он хоть и с норовом, все-таки знает крестьянскую нужду и снизойдет
к ней.
К довершению всего, как это часто бывает между близнецами,
братья до такой степени были схожи наружностью, что не только соседи, но и домочадцы не могли отличить их друг от друга. Да и в духовном смысле, в большинстве случаев, оба
жили и действовали под влиянием одних и тех же наитий.
Когда карета Хлудова в девять часов вечера подъехала, как обычно,
к клубу и швейцар отворил дверку кареты, Хлудов лежал на подушках в своем цилиндре уже без признаков жизни. Состояние перешло
к его детям, причем Миша продолжал прожигать жизнь, а его
брат Герасим, совершенно ему противоположный, сухой делец, продолжал блестящие дела фирмы,
живя незаметно.
Он так часто и грустно говорил: было, была, бывало, точно
прожил на земле сто лет, а не одиннадцать. У него были, помню, узкие ладони, тонкие пальцы, и весь он — тонкий, хрупкий, а глаза — очень ясные, но кроткие, как огоньки лампадок церковных. И
братья его были тоже милые, тоже вызывали широкое доверчивое чувство
к ним, — всегда хотелось сделать для них приятное, но старший больше нравился мне.
— Зря всё это настроил ты! Зря,
брат. Дом-от я ведь скоро продам.
К осени, наверное, продам. Деньги нужны, матери в приданое. Так-то. Пускай хоть она хорошо
живет, господь с ней…
Но эта жизнь продолжалась недолго — вотчиму отказали от должности, он снова куда-то исчез, мать, с маленьким
братом Николаем, переселилась
к деду, и на меня была возложена обязанность няньки, — бабушка ушла в город и
жила там в доме богатого купца, вышивая покров на плащаницу.
До как пришлось ему паясничать на морозе за пятачок, да просить милостыню, да у
брата из милости
жить, так тут пробудилось в нем и человеческое чувство, и сознание правды, и любовь
к бедным
братьям, и даже уважение
к труду.
Это враждебное чувство
к собственному детищу проснулось в душе Родиона Потапыча в тот день, когда из конторки выносили холодный труп Карачунского.
Жив бы был человек, если бы не продала проклятая Рублиха. Поэтому он вел теперь работы с каким-то ожесточением, точно разыскивал в земле своего заклятого врага. Нет,
брат, не уйдешь…
Скажите, однако, у какого Толстого
живет отец, ужели это Николай Николаевич Толстой, которого я знал,
брат Якова, что в Париже?… Третий
брат этих Толстых, то семеновский, Иван, ревизовавший Руперта, умер… Как адресовать письмо
к отцу?… Я вам тотчас скажу, что здесь узнаю и до чего добьюсь из моего лазаретного уединения, которое, впрочем, часто навещается добрыми существами. Через них буду действовать…
Об Муханове уведоми как-нибудь сестру его: она
живет в Москве на Пречистенке и замужем за Шаховским, зовут ее Лизавета Александровна. Скажи ей, что
брат ее перевезен был из Выборга для присоединения
к нам двум — и слава богу мы все здоровы.
— Сейчас же убирайся отсюда, старая дура! Ветошка! Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это хуже, чем тюрьма. Ваши секретари пользуются нами, как собаки падалью. Ваши отцы, мужья и
братья приходят
к нам, и мы заражаем их всякими болезнями… Нарочно!.. А они в свою очередь заражают вас. Ваши надзирательницы
живут с кучерами, дворниками и городовыми, а нас сажают в карцер за то, что мы рассмеемся или пошутим между собою. И вот, если вы приехали сюда, как в театр, то вы должны выслушать правду прямо в лицо.
Хромой портной был человек умный и наблюдательный, по своей должности много видавший разных людей и, вследствие своей хромоты, всегда сидевший и потому расположенный думать.
Прожив у Марии Семеновны неделю, не мог надивиться на ее жизнь. Один раз она пришла
к нему в кухню, где он шил, застирать полотенцы и разговорилась с ним об его житье, как
брат его обижал, и как он отделился от него.
Нередко, когда я сидел у Крутицына, подъезжала в щегольской коляске
к дому, в котором он
жил, красивая женщина и делала движение, чтобы выйти из экипажа; но всякий раз навстречу ей торопливо выбегал камердинер Крутицына и что-то объяснял, после чего сестра опять усаживалась в коляску и оставалась ждать
брата.
— Капитан! — обратился Петр Михайлыч
к брату. — Протяните вашу воинственную руку нашему литератору: Аполлон и Марс должны
жить в дружелюбии. Яков Васильич, чокнитесь с ним.
Капитан действительно замышлял не совсем для него приятное: выйдя от
брата, он прошел
к Лебедеву, который
жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ не
жил, и происходило это, конечно, не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока были приятны для его мужественного сердца.
— Да,
брат, было и ваше времечко! попраздновали,
пожили! Всего было у вас, и ржицы, и сенца, и картофельцу! Ну, да что уж старое поминать! я не злопамятен; я,
брат, давно об жнеях позабыл, только так,
к слову вспомнилось! Так как же ты говоришь, ржицы тебе понадобилось?
— Начал я пиво пить, сигары курю,
живу под немца. Немцы,
брат, народ деловой, т-такие звери-курицы! Пиво — приятное занятие, а
к сигарам — не привык еще! Накуришься, жена ворчит: «Чем это от тебя пахнет, как от шорника?» Да,
брат,
живем, ухитряемся… Ну-ка, правь сам…
Любя не менее дочерей свою сестричку-сиротку, как называл ее Степан Михайлович, он был очень нежен с ней по-своему; но Прасковья Ивановна, по молодости лет или, лучше сказать, по детскости своей, не могла ценить любви и нежности своего двоюродного
брата, которые не выражались никаким баловством,
к чему она уже попривыкла,
поживши довольно долго у своей бабушки; итак немудрено, что она скучала в Троицком и что ей хотелось воротиться
к прежней своей жизни у старушки Бактеевой.
Вторая Василиса Дмитриева, в замужестве также Есауловской станицы за казаком Григорием Федоровым, по прозванию Махичевым; да третий сын отца ее, а ей
брат родной Иван Дмитриев, по прозванию Недюжин,
живет в Есауловской же станице служилым казаком и по отъезде ее в здешнее место был при доме своем и
к наряду в службу в готовности.
— Как ты легкомыслен, мой друг… Кто
живет в Павловске? Разжиревшая буржуазия, гнусные аристократы, бюрократы, гвардейцы, а я — мыслящий пролетариат. Представь себе, что я
живу в двух шагах от тебя, — знаешь Заманиловку? Это по дороге
к доброй фее… Я,
брат, нынче шабаш: ни-ни. Запрещено все.
— Я встретил на площади, — отвечал запорожец, — казацкого старшину, Смагу-Жигулина, которого знавал еще в Батурине; он обрадовался мне, как родному
брату, и берет меня
к себе в есаулы. Кабы ты знал, боярин, как у всех ратных людей, которые валом валят в Нижний, кипит в
жилах кровь молодецкая! Только и думушки, чтоб идти в Белокаменную да порезаться с поляками. За одним дело стало: старшего еще не выбрали, а если нападут на удалого воеводу, так ляхам несдобровать!
Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где,
жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре, ушел оттуда, шатался по разным обителям, наконец пришел
к моей чудовской
братии, а я, видя, что он еще млад и неразумен, отдал его под начал отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не от господа бога…
Изгнанный из театра перед уходом на донские гирла, где отец и
братья его были рыбаками, Семилетов пришел
к Анне Николаевне, бросился в ноги и стал просить прощенья. На эту сцену случайно вошел Григорьев, произошло объяснение, закончившееся тем, что Григорьев простил его. Ваня поклялся, что никогда в жизни ни капли хмельного не выпьет. И сдержал свое слово: пока
жив был Григорий Иванович, он служил у него в театре.
— Н-да, я,
брат, кое-что видел… — заговорил он, встряхивая головой. — И знаю я, пожалуй, больше, чем мне следует знать, а знать больше, чем нужно, так же вредно для человека, как и не знать того, что необходимо. Рассказать тебе, как я
жил? Попробую. Никогда никому не рассказывал о себе… потому что ни в ком не возбуждал интереса… Преобидно
жить на свете, не возбуждая в людях интереса
к себе!..
Тетушке Клеопатре Львовне как-то раз посчастливилось сообщить
брату Валерию, что это не всегда так было; что когда был
жив папа, то и мама с папою часто езжали
к Якову Львовичу и его жена Софья Сергеевна приезжала
к нам, и не одна, а с детьми, из которых уже два сына офицеры и одна дочь замужем, но с тех пор, как папа умер, все это переменилось, и Яков Львович стал посещать maman один, а она
к нему ездила только в его городской дом, где он проводил довольно значительную часть своего времени, живучи здесь без семьи, которая
жила частию в деревне, а еще более за границей.
— Нет. И не смеюсь, и не плачу. Но ты напрасно беспокоишься: мне не так плохо, как ты думаешь, или не так хорошо, не знаю, чего тебе больше надо. Все идет как следует, будь спокоен. И, пожалуйста, прошу тебя,
к случаю: не заставляй Андрея Иваныча торчать около меня и загораживать, да и сам тоже. Боишься, что убьют? Пустяки, Василий, я
проживу долго, тебя,
брат, переживу. Не бойся!
— А в чём я виноват? — спрашивал он кого-то и, хотя не находил ответа, почувствовал, что это вопрос не лишний. На рассвете он внезапно решил съездить в монастырь
к брату; может быть, там, у человека, который
живёт в стороне от соблазнов и тревог, найдётся что-нибудь утешающее и даже решительное.
Отец не пригласил
брата жить к себе, монах поселился в доме тётки Ольги, на чердаке, предупредив её...
Хозяйки не было дома: она ночевала в Вознесенском монастыре у своей знакомой белицы, для того чтоб быть поближе
к брату, который
жил во флигеле Николаевского дворца, прямо против кабинета государя, и не имел свободного времени, чтоб ежедневно ездить для свидания с родными в Таганку.
Митя. Вы бы лучше, Любим Карпыч,
к брату ехали, чем так жить-то.
По приказанию родителей я, разлинеяв бумагу, написал
к Петруее сам:"Знаешь ли,
брат, что?
Брат Павлусь приказал тебе долго
жить". Маменька прослушали и, сказав, что очень жалко написано, прослезилися порядочно. В ответ мне Петрусь пространно описывал — и все высоким штилем — все отличные качества покойного и в заключение, утешая себя и меня, прибавил:"Теперь нам, когда батенька и маменька помрут, не между шестью, а только между пятью
братьями — если еще который не умрет — должно будет разделяться имением".
Что я теперь? Что мне делать и как
жить? Я продала бы это имение и поехала за границу, но его
брат претендует на наследство, возможен процесс. Я не хочу уступать своего без законных
к тому оснований и не вижу их в претензии его
брата. Как ты об этом думаешь?
Мавра Тарасовна. Да, миленький, в богатстве-то
живя, мы Бога совсем забыли, нищей
братии мало помогаем; а тут будет в заключении свой человек: все-таки вспомнишь
к празднику, завезешь калачика, то, другое — на душе-то и легче.
— Оставь его… Это,
брат, какая-то родня всем нам, пожалуй. Ты без достаточного основания хочешь ему зубы выбить; он, как и ты, без основания хочет
жить с нами. Ну, и черт с ним… Мы все
живем без достаточного
к тому основания…
Великая царица,
Где ж толков не бывает? Мало ль что
Болтает люд! По смерти королевы
Король вернул его
к себе; и
жил же
Он при дворе с своим со старшим
братом,
Как королевский сын!
Афоня. Батюшки! Сил моих нет! Как тут
жить на свете? За грехи это над нами! Ушла от мужа
к чужому. Без куска хлеба в углу сидела, мы ее призрели, нарядили на свои трудовые деньги!
Брат у себя урывает, от семьи урывает, а ей на тряпки дает, а она теперь с чужим человеком ругается над нами за нашу хлеб-соль. Тошно мне! Смерть моя! Не слезами я плачу, а кровью. Отогрели мы змею на своей груди. (Прислоняется
к забору.) Буду ждать, буду ждать. Я ей все скажу, все, что на сердце накипело.
Потому что ими ломаться нечего, когда у них в крови презрение
живет к нашему
брату…
Ходят волки по полям да по лесам,
Воют, морды поднимая
к небесам.
Я волкам — тоской моей,
Точно
братьям, — кровно сроден,
И не нужен, не угоден
Никому среди людей!
Тяжело на свете
жить!
И
живу я тихомолком.
И боюся — серым волком
Громко жалобу завыть!